Главная » Ресурсы » Краеведение » Моя малая Родина - Лапино » Федор Бахирев. Деревенька моя над Сумою…

Федор Бахирев. Деревенька моя над Сумою…

Село наше расположено в 25 километрах от Белого моря, на берегу реки Сума и в 13 км от Сумозера, из которого река вы­текает. Называлась деревня се­лом потому, что в ней была церковь со своим «святым пок­ровителем» и престольным пра­здником - Покровом, который праздновался 15 октября. Это дало право в начале 20-х годов образовать Лапинскую волость, в которую, кроме нашей дерев­ни, вошли также деревни Ендогуба, Сумостров, Пулозеро, Воренжа и Коросозеро. Первым председателем Лапинского ВИКа (волостного исполнительского комитета) стал наш отец - Василий Александрович Бахирев.

На всем своем протяжении большая часть реки протекает по порогам с небольшими пле­сами между ними. Общий пере­пад между уровнями озера и моря составляет более 40 мет­ров. Порогов на реке очень мно­го. Назову только крупнейшие из них. В верхней части реки расположены пороги Турья, Кривец, Тайбола, Палекса, Верх­ний порог. А ниже деревни — Низовский, Самбальский, Кру­тая, Видпорог, Страшный суд, Мельничный.

Наши предки, выбирая место для своего жительства, лучшего места на всем протяжении реки не смогли бы выбрать. И это действительно так. Только то место, где стоит деревня, соот­ветствовало требованиям того времени для жительства: река после Верхнего порога прини­мает спокойное течение и на протяжении почти трех километ­ров протекает между красивы­ми берегами до Низовского.

Удивительно красива на этом отрезке Сума: после порога она сразу делает крутой поворот влево, а направо, омывая два острова, образует почти кило­метровый залив.

Сама деревня большей сво­ей частью расположена на пра­вом, более высоком берегу, а на левом - напротив деревни - расположено кладбище (их два — старое и новое). Ниже дерев­ни река, обогнув Наволок, опять разливается, образовав Овечий остров и несколько заливов на двухкилометровом расстоянии, сужается между двухсторонни­ми горами и, прорвавшись меж­ду ними в районе Низовского порога, протекает в довольно низкой местности около 7 км.

Примерно до 1925 года доро­га из Лапино («губернаторский» тракт с Олонца) на Сумский Посад проходила по правому берегу с высокими горами и пересекала реку Суму в районе Низовского порога. В 1925 году для облегчения проезда в кон­це деревни был построен мост через реку и проложена дорога по более низким местам вплоть до 6 км. После постройки мос­та стал обживаться и левый берег Сумы. Первый дом был поставлен семьей Лепетухиных, а затем и другими семьями, в том числе и тети Клаши, мами­ной сестры.

Теперь об истории возникно­вения нашей деревни.

В первые сознательные годы своей жизни я связывал возник­новение села с освоением побе­режья Белого моря и его окре­стностей новгородскими ушкуй­никами, которые с XII века на­чали колонизировать север. По­зднее, после прочтения книги Лажечникова «Последний Но­вик», я понял, что это происхо­дило не так. К этому выводу я пришел еще и потому, что од­нажды, рассматривая карту Московской области, я обнару­жил в южной ее части, в Сер­пуховском районе, деревню Ла­пино. Я, конечно, не мог не съездить туда и не поинтересо­ваться, что это за деревня.

От ближайшей автобусной ос­тановки до деревни три кило­метра. И я решил идти пешком. По дороге меня догнал колес­ный трактор и тракторист, по­жилой мужчина, заинтересовал­ся: почему я иду в Лапино, ко­го хочу видеть? Я ему объяс­нил, в чем дело и стал интере­соваться жителями села, их фа­милиями и т. д. И вот тут-то я был удивлен, когда он назвал фамилии, какие встречаются и у нас: Филатовы, Свиньины и так далее.

Эта деревня, также как и на­ша, расположена на высоком правом берегу реки Лопасня, впадающей в Оку. Домов в ней было в ту пору около сорока. Все это навело меня на мысль, что корни наших предков нахо­дятся здесь, тем более, что фа­милия Бахиревых также доволь­но распространенная в этих кра­ях, особенно в соседних Калуж­ской и Ивановской областях.

Из книги «Последний Новик» я узнал, что в царствование Петра Первого царевной Софь­ей в целях создания оппозиции царю из числа ее единоверцев были созданы поселения в необ­житых окраинных районах Рос­сии, в частности, в Олонце, Повенце и прилегающих к ним озерам и рекам. Переезжая и заселяя новые места, жители, конечно, стара­лись сохранить хотя бы в названии деревни память о своей первой родине. Жители нашей деревни почему-то одни из всех окружающих деревень говари­вали, что Лапино деревня — Москвы уголок! Откуда это мог­ло взяться? Ведь никто из них до первой мировой войны и в Москве-то никогда не бывал. Между тем, это выражение переходило из поколения в поко­ление и еще раз подтверждает, что наши предки - выходцы из Подмосковья.

Вместе с тем следует отме­тить, что на разговорный язык жителей, пришедших из центра России, оказали свое влияние финские и карельские языки, так как эти народы жили рядом с отдельными поселениями или вместе с русскими. Большинст­во наименований рек, озер, по­рогов и других географических понятий было принято от корен­ных жителей этих мест. Такие слова, как ламбина, карешка, Перто, Тего, Чаго, Сормос и другие названия озер финско-карельского происхождения. Эти народы кочевали по этим мес­там и давали свои названия за­долго до прихода наших предков.

Деревня застраивалась снача­ла на более низком берегу реки (за ручьем Напка), а выше по реке было самое первое клад­бище основателей деревни. По­зднее на этом месте были построены церковь и дом священ­ника. Это было самое красивое место в деревне. Сама церковь, хотя и была не очень большая, но построенная из добротного леса в самой высокой точке де­ревни, очень красивая и весе­лая. Между церковью и домом священника был разбит неболь­шой сад из ивы, рябины, чере­мухи и других деревьев, кото­рые водились в наших лесах, и которые в период моего детства были в возрасте 60-80 лет.

При впадении ручья Напка в реку на самом мысу стояла де­ревянная часовня в честь какого-то святого. Она была древнее церкви и, вероятно, служила в годы становления деревни первым местом для богослуже­ния. В первой половине XIX ве­ка деревня перешагнула через ручей и стала застраиваться сначала до пригорка перед цер­ковью, а затем и рядом, и вок­руг нее.

Эта часть деревни получила название - Новый усад, а позд­нее ее стали называть Новым селом. С левой стороны церкви, если смотреть на реку, вероят­но, во второй половине XIX ве­ка была построена школа, зда­ние которой сохранилось до сих пор, но уже в 60-х годах пере­оборудованное под магазин.

Дома в деревне строились трех типов. Первый, основной тип, это так называемая пятистенка: с двумя комнатами с окнами на улицу и с пристройками сеней, крытого двора и сарая. Второй тип - это общий дом под одной крышей на две семьи, но с капитальной стеной по всей длине дома. Обычно такие дома строили два брата для своих семей.

К капитальной стене пристраивались зеркально внутренние комна­ты, сени, дворы и сараи. В таком доме только одна комната (у каждой семьи) - горница выходила на улицу, а кухня - столовая или так называемая изба примыкала к сеням и далее ко двору, сараю и съезду для каждого хозяина.

Третий тип - это двухэтажные дома. Их в деревне в годы моего детства было четыре.

Хотя они были и двухэтажные, но не намного выше обычных, одно­этажных домов. Эти дома строились без подполья, и первый этаж как бы начинался сразу от земли, а не с уровня крыльца одноэтажного дома.

Планировка этих домов обычно была приспособлена для одной семьи, но были и для двух. Вместо подполья в этих домах были построены погреба.

Еще раньше строились дома только с одной большой избой, без горницы. Такой дом был построен моим дедом Александром, и в нем родил­ся мой отец, его три брата и сестра. В этом же доме родился я и мои старшие сестры Анна и Роза.

Изба обычно была значительно больше горницы. В ней размеща­лась русская печь с лежанкой и полатями, с входом в подполье и другими необходимыми закутками в виде запечья. В избе проходила боль­шая часть жизни хозяев. В ней готовили еду, справляли все трапезы, и часть семьи спала или на кроватях, или на печи с полатями (в зависимости от времени года и числа жильцов).

В горнице было чище, в ней хранилось все ценное и луч­шее, неповседневное. Для отопления в горнице стояла печь - голанка (вероятно, от слова "голландка"). Ее назначение было только обогре­вать.

Почти каждая семья имела па берегу реки или ручья баню, обычно черного типа (с каменкой без трубы и выходом дыма через небольшое отверстие в стене, которое после окончания топки закры­валось).

Кроме перечисленных построек в деревне было построено также одно здание общественного назначения, вроде дома для сходок. К сожалению, оно в конце 20-х годов сгорело, и у меня сохранилось в памяти толь­ко то, что в этом здании прохо­дили красные крестины сестры Розы в 1925 году, а однажды была организована передвижная антирелигиозная выставка. Сто­ял он в центре деревни на бере­гу, но не лицом к реке, как обычно, а боком - с входом со стороны улицы. Здание это было напротив домов Воробьева Ти­мофея Петровича и Свиньина Ивана Ивановича.

В округе деревни, километ­ров на десять, расположено до сотни озер и так называемых ламбин (глухих озер без сто­ков).

Наиболее значительные, вер­нее, промысловые озера: Палозеро Дорожное и Палозеро Ко­ровье, Чагозерское, Чагозеро, Сормосозеро, Пертозеро, Тегозеро, Подкозеро, Пялозеро, Куюшозеро (Верхнее и Нижнее), Рога, Кодаламба, Жаболамба, Васькозеро, Вирмозеро и мно­гие другие.

Для более яркой характеристики количества озер следует отметить следующее. В деревне ежегодно почти до самой войны 1941—1945 годов осенью разыгрывали: кому ка­кое озеро или река будущей весной будет служить базой для весновки (весеннего лова рыбы). Так вот, на все семьдесят дво­ров (столько до войны их было) хватало озер и части реки меж­ду Кривец и до Пустовского (около 17 км). Река обыч­но делилась на четыре надела. Каждый приобретал за символическую плату озеро или часть реки и промышлял там рыбу весь сезон от ранней весны до поздней осени мережами, сетями и неводами. Ловля удочкой, дорожкой и самоловками разрешалась каждому в любом месте независимо от того, являешься ли ты в этот год арендатором того озера или нет. Кроме того, летом разрешалось ловить сетя­ми также в любом месте, хотя практически этого никто не де­лал, так как для такой ловли нужна лодка, которая каждым хозяйством завозилась зимой в арендуемые озера или реку. Ле­том ни один взрослый не имел возможности заниматься рыбной ловлей, так как был занят поле­выми работами, сенокосом или сплавом леса до моря.

Летний лов рыбы был уделом мальчишек до 10-12 лет, ко­торые и были кормильцами ры­бой в этот период. Сама ловля рыбы была не забавой, как это считается сейчас, а жизненной необходимостью, средством для кормления и существования членов семьи.

По берегам рек, озер и в глубинах стояли леса (в основ­ном сосна и ель). Поскольку их было достаточно, все дере­венские здания построены из бревен. Дома строились высо­кие, с подпольем, где храни­лись всю зиму картофель, а ле­том соленая рыба, мясо и мо­лочные продукты. Вплотную к дому (под одной крышей) ставился так называемый сарай, тоже в два яруса. Наверху место для сена (с въездом на ло­шади прямо в сарай), а внизу были два хлева (один для ко­ров, второй для овец) и конюш­ня. Между жилыми комнатами и сараем располагались сени с кладовушками и входом на под­волоку. В кладовых хранились моченые ягоды (брусника, мо­рошка) и соленья - в основном волнушки и грузди. Черника и грибы (боровики, подосиновики) заготавливались только в суше­ном виде. Рыбы, волнух, ягод заготавливалось впрок и много: бочками, ушатами и кадками, с таким расчетом, чтобы хватило до следующего урожая или се­зона.

В связи со скудными и бедны­ми почвами пашни для посева хлеба и посадки картофеля бы­ло мало. Сами поля представ­ляли отвоеванные у леса каме­нистые и песчаные куски. Ро­дилось только жито (ячмень) и рожь, да и те сам - три, сам - пять. Муку старались приобре­тать в лавке или ездили зимой в Сумский Посад и покупали ее в обмен на сиги, семгу или гри­бы и ягоды.

Сам процесс уборки ржи и ячменя имел свои особенности. После жатвы хлеба (жали толь­ко серпом) снопы ставили вер­тикально (колосом вверх) в копешки по 12 штук. После трех-пятидневного хранения снопы вешали на так называемые за­роды. Это вертикальная, метров 7-8 высотой, стенка из жер­дей и двух-трех связующих пла­нок с отверстиями для жердей. Это сооружение ставилось на краю поля. Имелись такие за­роды на каждом куске обраба­тываемой земли. Снопы подносили к зароду, и один из членов семьи сидел на жерди и ломал (сгибал) сноп пополам и начи­нал навешивать их снизу, ряд за рядом до самого верха. При таком хранении снопы очень хорошо сохранялись, проветри­вались и подсыхали.

Перед молотьбой снопы сво­зили в риги и в теплушках до­полнительно досушивали. Пос­ле сушки снопы в ригах на зем­ляном полу молотились цепами. Для помола зерна на Верхнем пороге была построена водяная мельница. Поскольку по реке всегда сплавляли лес и бывали сильные паводки, то для мель­ницы был устроен специальный водовод из деревянных клеток с камнем, который не мешал ни паводковым водам, ни сплаву леса.

В 30-е годы, когда образова­лись колхозы, решили перегородить реку совсем и постави­ли плотину. Но к стыду «рационализаторов» того времени все это сооружение в паводок снес­ло вниз по реке.

Деревня была расположена на тракте Надвоицы — Картозеро —Ендогуба — Лапино — Сумский Посад и далее на север в Беломорск, а на юг — в Нюхчу и Онегу. Хотя в те годы не существовало автомобильного транспорта, но трагедии на до­рогах все же случались. Это было связано с тем, что в не­которых местах дорога проходила по склонам и вершинам гор, особенно в районе Попка и за Низовским порогом. В пери­од дождей и в зимнее время создавались аварийные ситуа­ции. Однажды, в начале XX ве­ка, один из чиновников губер­натора Архангельской губернии, проезжая со стороны Попка к Низовскому порогу на двойке лошадей, перевернулся и поле­тел вместе с лошадьми под кру­той склон горы и погиб. Этот несчастный случай был увеко­вечен в виде большого деревян­ного креста на обочине дороги, как предупреждение «лихачам» того времени.

Крест сохранился до начала войны (1941-1945 гг.) и, хотя к этому времени дорога проходила уже по левому берегу реки, пожилые люди всегда о нем рассказывали, как о свидетеле события из ряда вон выходящего.

Самый лучший обзор деревни открывается с горы Попок. С нее хорошо просматривалась не только деревня, но и все поля, река с островами и заливами и даже Юковские горы, находящиеся в 25 км, и собор в Сумском Посаде, пока он не был разрушен. И не было случая, чтобы я, будучи в деревне, не поднимался на эту гору и не любовался окрестностями своей родной деревни. Эти обзоры оставляли самые лучшие впечатления о своей ро­дине и вызывали чувство благодарности людям, которые переселились в эти места сотни лет тому назад.

Самым основным развлечением парней и девушек в те годы зимой были беседы и вечеринки в одной из изб (большей площадью), а летом - гулянки по улицам деревни с пением частушек под гармошку и пляски па мосту или в ригах. Как-то так получалось, что во все периоды в деревне был свой пиит-стихоплет. В годы юности моего отца, это был Иван Яковлевич Филатов, умерший вскоре после гражданской войны. Затем Василий Федорович Бахирев (муж двоюродной сестры) и последним в годы моей юности - Федор Михайлович Филатов, погибший в Отечественную войну. Их сочинения-частушки не издавались и не печатались, но всегда исполнялись с удовольствием, так как были или злободневными на местные темы, или любовно-лирическими, или бесшабашно-хулиганскими.

***

Владимир Еременко в рассказе «Все путем» писал, что «...истинные познания че­ловека должны начинаться с малой истории. Каждому надо знать историю своего рода, сво­ей деревни, села или города. Иван Иванович где-то читал, что незнание своего рода до шесто­го колена еще в средние века на Руси считалось великим гре­хом. Это о них с презрением го­ворили «не помнящие родства своего» и «люди без рода и пле­мени».

К сожалению, к этой катего­рии людей вольно или невольно отношусь и я. По линии отца я знаю своих предков только до первого колена, а по линии ма­тери - до второго.

Отец мой, Василий Александ­рович, родился в 1891 г. 25 апреля, а мать, Таисия Ивановна, урожденная Свиньина, в 1890 г. 23 мая. Дедушки и бабушки по линии отца я не только не ви­дел живыми, но даже не знаю точно отчества деда, а бабуш­ки - ни имени, ни отчества. Они умерли в 1907 году почти в одно время от какой-то болез­ни «испанки», вероятно, одной из вариаций гриппа, когда отцу было 16 лет. Если судить по деревенскому прозвищу двою­родных братьев отца Бахиревых Михаила и Григория Ва­сильевичей, которых звали «Феофановские», можно предпо­ложить, что их отец был Васи­лий Феофанович, тогда наш дед был - Александр Феофанович. В рассказах бабушки по линии матери упоминалось, что у отца кто-то в роду был Кирилл. Воз­можно, кто-то из братьев пра­деда Феофана или его отец, т.е. наш прапрадед.

В нашей деревне, да и в дру­гих близлежащих деревнях фа­милии были постоянные. И каж­дая из деревень имела свой круг фамилий, которые в рядом на­ходящихся деревнях не повто­рялись. Это объясняется тем, что основой деревни были муж­чины, которые по традиции не уходили в примаки на родину своих жен, а женились на мест­ных или из других деревень де­вушках.

Таким образом, в нашей де­ревне «господствовали» всего пять-шесть фамилий. Больше всего было Свиньиных, затем Филатовы, Поздняковы, Воро­бьевы и Бахиревы. Была одна семья Клевиных от появивше­гося после первой мировой вой­ны солдата из Парандово, семья Глушковых - от политического ссыльного, и семья Калинина. Все эти фамилии сейчас полнос­тью исчезли в нашем селе.

В детстве я с помощью мамы попытался определить степень родства всех семей Бахиревых (а их в деревне было десять в Сумпосаде - две и одна в Со­роке), и установил, что все они в какой-то степени были родст­венниками. Следовательно, все Бахиревы из нашей деревни и других сел и деревень района являются потомками какого-то одного безызвестного предка из основателей нашей деревни в конце XVII начале XVIII веков, выходца из Московской губер­нии времен царствования Петра Первого.

Нашу семью, включая отца и всех нас, по фамилии звали ред­ко, а больше всего называли «царевскими». Это прозвище прилипло к нам после того, как дед Александр - отец папы - будучи на отхожих заработках в Петербурге (он малярничал и плотничал в артели) в период коронации Александра III и проезда по городу вместе с ца­рицей увидел его своими глазами. Вернувшись к осени до­мой, он не мог не похвастаться таким незаурядным фактом. С тех пор его и стали звать «ца­рем», а его семейство «царевским». Поскольку после первой мировой войны в деревне оста­лась только семья отца, то это прозвище закрепилось за нами. И как я помню, в детстве и ме­ня, и сестер звали всегда царевскими.

Дом, в котором родился отец, был на берегу, на самом краю деревни. Однажды, когда ему было лет 10-12, вместе с бра­том Максимом, которому в то время было лет 14, они вышли на двор колоть дрова. Максим попросил его подержать чурку. Отец взял ее за край, а брат ударил топором, но не по цент­ру, а по краю, и отрубил ему две фаланги на среднем и безы­мянном пальцах.

Хочется рассказать еще одну историю о дяде Максиме. Какое бы не было в то время правительство, но оно беспокоилось о том, чтобы его поданные по­лучили хотя бы элементарное образование. Пределом такого образования была четырехлет­няя церковно-приходская шко­ла, где учили в основном попы. Большая часть школьного вре­мени была занята изучением Закона божьего, а остальная приходилась на арифметику и правописание. Но даже такую четырехлетнюю школу не каж­дый деревенский парень и девчонка могли окончить (отец, на­пример, ее закончил, а мать не была ни одного дня в школе).

Поп в процессе обучения при­менял все возможные и невоз­можные вспомогательные «вос­питательные» средства: линей­ку, ремень, шлепок. Однажды при изучении правописания поп вызвал дядю Максима к доске и попросил его написать на дос­ке «Наши кони». Дядя не смог этого сделать, тогда поп шлеп­нул его линейкой по голове и написал сам это, а его попросил прочитать, что написано. И дя­дя, растягивая буквы и слова, прочитал: «Накоей шакоей», за что получил вдобавок и затре­щину.

В 1912 году отца призвали на службу в царскую армию. Начинал он ее в Новгороде, где пробыл до начала войны 1914 года. На фотографиях тех лет (их две) смотрит на нас такое молодое, немного удивленное лицо, обрадованное тем, что он попал в такой крупный город, как Новгород. Снят он в кругу своих односельчан. На одной из них - трое, а на другой - двое. И смотря на них спустя более семидесяти лет, я узнаю его земляков-однополчан по их детям, хотя сами они уже давно погибли или умерли.

В годы войны из-за отсутст­вия фаланг на двух пальцах отец первое время служил в обо­зе первого разряда конюхом и обозным, а позднее обычным строевым солдатом и варился в огненном котле сражений тех лет на польском, румынском и двинском фронтах.

После февральской револю­ции их полк перебросили к Пе­тербургу.

В то время в войсках шли беспрерывные выступления вся­ких агитаторов и пропагандис­тов: анархистов, социал-револю­ционеров, меньшевиков, больше­виков. Все они восхваляли свои партии и свои лозунги. Наиболее близкими крестьянской массе в первое время были призывы и лозунги социал-революционеров, так называемых эсер (по начальным буквам), платформой которых была земельная реформа и создание правительства из представителей всех слоев деревни. Поэтому 1917 году отец оказался членом этой партии и даже был помощником комиссара полка.

В то время для неграмотной солдатской массы, состоящей в основном из крестьян, все партии были одинаково революционными, поскольку все были народными, против помещиков и капиталистов.

В ноябре 1917 года он демобилизовался и выехал на родину. В мае 1918-го уже был избран делегатом второго уездного съезда Советов рабочих и крестьянских депутатов от партии левых эсеров и в ходе рабочего съезда - товарищем председателя президиума съезда. По окончании работы съезда он был введен в состав исполнительного комитета уездного Совета в качестве заместителя председателя и заместителя заведующего земельным отделом, а позднее - заведующим отделом.

Вот как описывает тот период Я.А. Балагуров в своей книге «Борьба за Советы в Карельском Поморье»:

«Группа левых эсеров, состоявшая из 10 членов партии и 1 сочувствующих, по всем основным вопросам поддерживала большевиков и представляла собой временное случайное объединение. Достаточно сказать, что почти все сочувствующие были малограмотные крестьяне, которые записались в левоэсеровскую фракцию только 1 мая, и их пребывание в этой партии ограничилось временем работы съезда. И члены партии левых эсеров в своем большинстве ничем не отличались от сочувствующих. Исключение составлял только крестьянин Лапинской волости В.А. Бахирев. Однако, и он, вступивший партию левых эсеров в бурные дни 1917 года, вскоре стал постепенно отходить от нее, разочаровавшись в политике свои лидеров. Известно, что В.А. Бахирев в марте 1918 года заявил о своей солидарности с ленинской точкой зрения и по вопросу о Брестском мире, в июне вышел из партии левых эсеров, а в период гражданской войны вступил в большевистскую партию».

Малая советская энциклопе­дия в статье «Карельская АССР», описывая события тех лет, отметила, что «в августе-сентябре 1917 г. возникли пер­вые большевистские организа­ции, активными деятелями ко­торых были Г. Григорьев, П. Аксенов, А. Каменев и другие. В ноябре 1917 года после побе­ды Великой Октябрьской социа­листической революции Совет­ская власть установилась в Со­роке и на Поповом острове (Кемь)».

Один из названных в энцик­лопедии организаторов больше­вистских ячеек А. Каменев и наш отец весной 1918 г. были избраны заместителями предсе­дателя первого Кемского уезд­ного исполнительного комитета Советов. И отец, и мама много рассказывали о Каменеве.

В 1918 году, прибыв на по­бывку в деревню, отец женил­ся. Еще в год, когда он уходил в армию и увидел мать, а ей в то время было 16 лет, он ска­зал, что вот моя невеста, на которой я женюсь после возвра­щения из армии. Матери пришлось ждать своего жениха шесть лет. Но она дождалась его и всю жизнь любила своего Васю и прощала ему все его грехи, если они вообще были.

В 1918 году его, как одного из членов Кемского укома, арес­товали прямо в деревне. Это была белогвардейская кара­тельная группа ротмистра Сивкина. Его крепко избили, но по просьбе односельчан оставили на поруки жителей деревни. После ликвидации белогвардей­ских отрядов отец вернулся в Кемь и продолжал работать в уездном комитете.

В начале 1919 года, когда в младенческом возрасте умирал первый ребенок, отца опять аре­стовали, но уже англичане, ко­торые оккупировали, почти все побережье Белого моря. Всем арестованным мужчинам было предложено вступить в войска Чайковского, который был в то время правителем Архангельской губернии.

Отец использовал это предло­жение и, как только выпустили из тюрьмы, бежал из части, пешком лесами и болотами из Кеми добрался до Сороки (60 км), а затем и до Лапино (еще 70 км). Ночью тайком он зашел в свой дом, где в то вре­мя жила мать и жена убитого дяди Михаила с двумя детьми, взял немного хлеба, соли, рыбо­ловные снасти и другую мелочь и ушел в окружающие деревню леса. На другой стороне реки договорился со свояченицей, что она изредка будет приходить к нему под видом рыбалки и при­носить соли и хлеба, а от него брать уже наловленную рыбу, грибы, ягоды. Мать в то время была беременна и ждала ребен­ка. Так он прожил в лесу, ме­няя озера и избушки, почти все лето, пока англичане не убра­лись восвояси вместе с бело­гвардейцами.

После изгнания англичан отец снова был в составе Кемского уездного комитета, товарищем председателя укома.

В 1918 году он был избран делегатом V Всероссийского съезда Советов от Кемского уез­да. На съезде выступал В.И. Ленин, и его выступление про­извело на отца неизгладимое впечатление, поскольку после съезда он вступил в партию большевиков, в которой и был до ареста в 1938 году. Отец еще раз имел возможность ви­деть Ленина, но при каких об­стоятельствах и где, я уже не помню.

Итак, началась мирная жизнь для всех, в том числе и для от­ца с матерью. В моей квартире висит фотография тех лет, на которой вместе со своими това­рищами - официальными пред­ставителями Советской власти и пропагандистами ее идей - си­дит отец. Мама называла их всех по имени и фамилии, но я, к стыду своему, в то время ни­где этого не зафиксировал, а позднее забыл. Как говорят, когда мы были молоды, у нас не хватало времени, а иногда и ума, а когда появилось время, спрашивать было не у кого.

Хочется рассказать об одной истории тех лет, случившейся с отцом. В период гражданской войны, или сразу же после ее окончания, отец попал в ко­раблекрушение. Случилось это, по словам отца, в тот период, когда небольшое судно (брама) отправилось из Кеми в Сороку с грузом сена в кипах. Большая часть груза находилась над бортами судна и играла больше роль паруса, чем балласта. По­этому, когда начался шторм, судно перевернулось. Вода в от­крытом море, даже в летний период, не прогревалась больше 9-10 градусов, а история эта случилась в августе. Отец видел и слышал, как гибли люди. Бы­ла вместе с ними, и одна жен­щина-врач, которая молилась всем богам на разных языках (она была полька), но боги ей не помогли - она погибла.

Отца вместе с другими пас­сажирами, державшихся за об­ломок мачты, прибило к неболь­шому острову, и они более су­ток сидели на нем, пока не бы­ли спасены какими-то безвест­ными (для нас) рыбаками и дос­тавлены в Сороку. Позднее, лет через 12-15, отец в Лапино принимал в гости своего това­рища по несчастью, и они дели­лись воспоминаниями о том со­бытии. Эту встречу я хорошо помню, проходила она летом в нашем доме.

После окончания гражданской войны отец переехал в деревню, где его избрали председателем волостного исполнительного ко­митета с включением в состав волости еще пяти деревень. В это время у мамы было уже двое детей: я и сест­ра Анна.

Надо было начинать со строи­тельства дома для своей семьи. В родительском доме с одной общей избой жить двумя семья­ми уже было нельзя, тем более что жена старшего брата Фек­ла с двумя несовершеннолет­ними детьми (Николаем и Евдо­кией) не могла начать самостоя­тельно строительство нового дома, так как дядя Михаил по­гиб на войне.

Через два года дом был построен в той части села, где он и стоит до сих пор. Переезд семьи в новый дом я очень хо­рошо помню. Было это где-то в августе или начале сентября 1925 года, когда мне было пять лет. Отец погрузил всех нас и весь домашний скарб в беляевскую лодку (четырехвесельную - специальную для сплавщи­ков) и перевез с нижнего конца деревни в верхний, под Крас­ную горку. Было нас тогда уже пять человек. Помню так же, как первую ночь все мы, дети, (к тому времени уже была и сест­ра Роза) были уложены спать на пол в красном углу горницы.

Обстановка в доме была са­мая примитивная. Вдоль стен в избе стояли деревянные скамьи по всей длине, сделанные из горбыля толщиной 6-8 см, гор­бом книзу. Была еще одна пе­реносная скамья с местом сто­янки у прилавка, которая при­ставлялась к обеденному само­дельному столу, когда обедало больше четырех человек. В гор­нице были самодельный комод, два стула и кровать. Позднее, после смерти бабушки, появил­ся шкаф и стол. На стене в из­бе был подвешен наблюдник для хранения тарелок и чашек. Вся обстановка была изготовле­на бывшим ссыльным Осипом Глушковым, а рамы и двери - соседом Иваном Григорьевичем Свиньиным, одноногим инвали­дом. Немного раньше был пост­роен дом тетушки Татьяны (се­стры отца), поэтому бани себе мы не ставили, а пользовались все годы их баней.

Где-то в 1927-1928 годах отец был назначен председате­лем Сорокского районного исполнительного комитета (РИКа). Жил он в то время большей частью на частной квартире или у тети Мани (маминой сестры). В период его председатель­ства были построены несколько мостов между островами реки Выг, кроме главного моста из Сороки на лесозавод, который был построен в 1935-1937 гг. У кого-то из наших родственни­ков, скорее всего по линии тети Мани, хранятся несколько фо­тографий, на которых снят отец в период открытия движения по этим мостам. Я на это обратил внимание, так как в год ареста отца в 1938 году говорили, что он, якобы, хотел взорвать мос­ты: ничего нелепее придумать было нельзя.

В начале 30-х годов начался период организации колхозов и раскулачивание кулаков. Директивы и задания в то время были жесткие. Я уже говорил, что в наших деревнях практически все были или бедняки, или середняки. Кулаков, как таковых, не было.

В бывшем волостном селе Сумский Посад жили только рыбаки. Сельским хозяйством там почти не занимались, если не считать косьбы сена для лошадей и коров, да посадки картофеля около домов. В этом селе было несколько богатых семей (Демидовы, Шуттиевы, Корольковы и др.), которые за счет рыбацкой сноровки сумели приобрести или построить брамы (морские шхуны) для ловли рыбы в Баренцевом море и построили хорошие 2-х этажные обшитые тесом дома на несколько комнат.

В период путины, если им не хватало членов своей семьи, они нанимали деревенскую бедноту. В период раскулачивания их всех повыгоняли со своих домов, куда-то увезли, а дома и инвентарь продали за бесценок, или приспособили под школу (дом Шуттиевых) или под интернаты. Таких семей в Сумском Посаде было около десятка (всего в селе в то время было 300 дворов).

Один из домов раскулаченных купил дядя Николай (брат отца). Стоял он на высоком левом берегу в начале села и был самым крайним. До этого дядя жил в какой-то старенькой однокомнатной избе. В других деревнях, включая и поморские, зажиточных семей было меньше. Поэтому и раскулачивать было некого.

Как раз в период раскулачи­вания была образована Сумпосадская школа крестьянской молодежи с обучением с 5 по 7-й классы. В школе обучались дети из Нюхчи, Колежмы, Вирмы, Юкова, Лапино, Ендогубы, Сумострова, Воренжи и, естест­венно, Сумпосада. Специальных школьных зданий не было. Поэ­тому и школа, и интернаты раз­мещались в домах раскулачен­ных жителей Сумпосада.

Мне пришлось лично видеть весь процесс раскулачивания собственными глазами. Нам, де­тишкам, было интересно наблю­дать, как с молотка распродава­ли имущество крепких хозяев поморского села. Смотрели мы на это как на спектакль и вери­ли в справедливость наказания. Верили этому и радовались не только дети, но и большая часть взрослого населения: одни из злорадства, другие от веры в справедливость решений прави­тельства, третьи - от детской наивности.

В 1936 году начались гром­кие судебные процессы над троцкистско-зиновьевскими и бухаринско-каменевскими банда­ми. Я уже учился в те годы в Сороке. Отец работал в райис­полкоме. Газеты были полнос­тью посвящены судебным про­цессам и всевозможным гневным осуждениям трудовых коллекти­вов, отдельных деятелей, при­зывов к полному уничтожению антисоветской нечисти.

Так прошел год. Наступил 1937-й. Появилась плеяда новых «врагов народа» из числа воен­ных: Тухачевский, Блюхер, Якир, Гамарник и другие. Га­зеты уже дают более скупую информацию, не пишут так ши­роко, как о троцкистах-зиновьевцах. Но продолжают висеть плакаты об «Ежовых рукави­цах»... Уже начинает набирать силу массовость репрессий. Один за одним исчезают пар­тийные, государственные деятели, работники предприятий, учреждений, рабочие, колхозники.

В конце и 1937 года арестовывают первого директора первой вновь построенной, средней шко­лы в селе Сорока. Мы, учени­ки, недоумеваем. В чем дело? Почему он «враг народа»? Нам объясняют, что якобы в сговоре со строителями он так постро­ил переходную бетонную пло­щадку на стыке двух корпусов, что она должна была в первый же год рухнуть и убить многих детей. Факт этот имел место. Но площадка рухнула в ночное вре­мя, когда детей не было в шко­ле. Развалилась она потому, что была сделана не из бетона, а из какой-то строительной смеси, т.е. была обычная строительная халтура. В те годы любое про­изводственное ЧП рассматрива­лось как умышленное вреди­тельство. Кой-кто из взрослых начинает понимать, что уж боль­но много появляется «врагов на­рода». Но все об этом думают про себя, не делясь ни с кем об этих сомнениях. Опасно!

14 февраля 1938 года мы с отцом сидели вечером за столом и ужинали. (Мать с младшими сестренками жила в деревне). Отец читал газету и возмущал­ся контрреволюционной деятель­ностью лиц, о которых сообща­ла печать. Около 20 часов в комнату постучали. Вошли двое в гражданском... Отец сразу бросил пить чай: вероятно, по­нял, что дошла очередь и до не­го. Я, ничего не подозревая, продолжал чаевничать. «Гости» вели с отцом ни к чему не обя­зывающие разговоры, а затем предъявили... ордер на обыск и арест. И с того момента я отца не видел и ничего о нем не слы­шал.

Так наша семья тоже стала семьей «врага народа». Через два дня после ареста комсомоль­ское собрание средней школы исключает меня из комсомола за то, что своевременно не доложил об аресте отца. Мать через неделю исключили из пар­тии. И пошло, и поехало...

К сожалению, я не могу наз­вать точную цифру жителей всего нашего района, уничтоженных в те годы. Но обязан назвать жителей родного Лапи­но. Вот они: Бахирев Гаврила Иванович, Бахирев Михаил Ва­сильевич, Бахирев Василий Александрович, Воробьев Иван Тарасович, Поздняков Иван Ива­нович, Свиньин Михаил Родионович, Свиньин Яков Иванович, Филатов Федор Семенович, Фе­дотов Иван Павлович.

Все они главы семейств. В де­ревне в то время было 70 до­мов. Значит, почти 13 процен­тов семей были обезглавлены: и ни об одном из них никто не получил ни единой весточки.

В 1926-1927 гг. в деревне было организовано товарищест­во по совместной обработке земли (ТОЗ), куда вошли будущие коммунисты и еще несколько семей, включая Марью Василь­евну Филатову, Лину Васильев­ну Попову, Тимофея Петровича Воробьева и других. Своим первым общественным делом они посчитали осушку Березового болота (рядом с пожнями около Дорожного Палозера) и расши­рение пастбищных угодий, ко­торых в деревне было мало, а если были, то вдалеке от де­ревни (в 10-12 и даже в 20-ти верстах).

На Березовом болоте проры­ли канавы, расчистили его от кустарников и деревьев, и впос­ледствии получилась приличная площадь для покоса, на кото­ром и мне приходилось в детст­ве работать, но уже в созданном колхозе. В первые же годы урожай делили поровну между членами ТОЗ.

В 1933 году отец, когда отец был снят с должности председателя РИКа и направ­лен на хозяйственную работу, его назначили начальником вновь организуемого Виремского лесопункта, что в десяти километров от деревни. Но в 1935 году отца опять пригласи­ли на работу в райисполком и был он сначала заведующим райзо, которое размещалось в зда­нии напротив теперешнего уни­вермага. В 1937 году он дол­жен был организовать районную сельскохозяйственную выставку в клубе им. С.М. Кирова. Я учился в то время в девятом классе и немного занимался ри­сованием и черчением. Отец и решил, чтобы сэкономить, при­влечь меня для художествен­ного оформления выставки. Я принял на себя такое ответст­венное задание и больше месяца чертил всевозможные диаграм­мы, писал плакаты и лозунги. Когда выставка открылась, я был приятно удивлен, что ею остались довольны: уж больно хорошо я разрисовал рубли (как «живые»), скот, снопы и про­чее. Отца похвалили, и он от избытка чувств что-то подарил мне (кажется, портфель или ма­ленький чемоданчик, которые в то время были в моде).

Вообще отец был очень сдер­жан, своих чувств детям не вы­казывал. Держался с нами ров­но. Высшей мерой наказания для нас было «поставить в угол». Иногда дергал за ухо, когда шалость была за столом. За все годы детства я ни разу не видел, чтобы отец выпивал. А если когда и приходилось (принимал гостей), то всегда нас удалял куда-нибудь. Не слышал я от него грубых или матерных слов.

Однажды летом, верней, ран­ней осенью, когда я учился в шестом классе, проходил по Сумпосадскому мосту. Отец в то время был начальником за­пани, он стоял на мосту, орга­низуя пропуск бревен. Река в этом месте протекает довольно быстро, и за бревнами все вре­мя надо было смотреть. Отец не видел, что я прохожу по мосту, а рабочий-сплавщик за­мешкался и упустил бревно за оплотину. Отец матерно упрек­нул сплавщика за ротозейство. Я был удивлен. Но еще больше был поражен отец, когда он увидел, что свидетелем его бра­ни был я. Он, если смотреть да­же с точки зрения того времени, не говоря уже о теперешнем, был кристально чистым челове­ком. Свято верил в идеалы, ко­торые пропагандировал, и не мог себе представить, что то, во что он верил, может быть не так, как он представлял.

Стало уже банальностью говорить, что в капле воды от­ражается весь мир. Но от того не меняется суть утверждения. Невелика, глуха была деревня Лапино, но и над ней пронес­лись ветры истории, переиначи­вая, а порой и ломая судьбы людей. Большую ошибку совер­шаем мы, когда с высоты про­житых лет и накопленного опы­та пытаемся судить и рядить о поступках и действиях тех, кто жил десятилетия назад: у них были свои понятия, свой опыт, почти неведомые нам. Но еще больше ошибается тот, кто призывает помнить только ра­дости и победы, а горе и пора­жения предать забвению. Без понимания прошлого невозможно строить будущее.

Нашего отца реабилитирова­ли, восстановили его партий­ность и доброе имя почти через двадцать лет. И все эти годы наша семья жила с клеймом «врагов народа», что, конечно же, не могло не повлиять на наши биографии и судьбы. И мне трудно представить, как бы сложились наши жизни, если бы нашей мамой не была... наша мама.

Выйдя замуж за отца, когда ей было уже 22 года, она всег­да его боготворила. Родилась она в семье, в которой дети шли один за другим. У дедушки Ивана Александ­ровича Свиньина и бабушки Ириньи Александровны (урожденной Филатовой) было пять детей, и только одна девочка умерла в детском возрасте. Остальные дожили до пожилого возраста, за исключением тети Анны и дяди Паши. Мама была третьей. Семья жила бедно, поэтому маму в возрасте 10-12 лет отдали в няньки в Вирму, в семью богатого рыбака. В няньках она пробыла около пяти лет и вернулась домой, когда ей было лет 15-16.

Дедушка, вечно живя в нужде, был сварлив и гневен. Был он среднего роста с рыжей бородой и седыми волосами. Я никогда не видел ни смеющимся, ни улыбающимся. Это меня в детстве удивляло, и я однажды спросил бабушку: смеялся ли когда-нибудь дедушка? Она сказала: да, но это было давно, в молодости. Мне кажется, что единственным живым существом, которого дед не бил и не ругал, была лошадь.

К старости он совсем ослеп, но очень умело вязал сети. И всегда любил смотреть, как его руки внахлест, или в накидку строили ряд за рядом сети, притом очень быстро. Сидел он всегда с сеткой в углу слева от дверей. Меня он всегда узнавал по моим шагам или еще почему-то, и я удивлялся, когда он называл меня по имени. Была у него ко мне какая-то своеобразная любовь, я его никогда не боялся, хотя в те годы и не понимал еще толком ничего. Вероятно, такие отношения сложились потому, что я больше всех бывал у них, так как других дедушки и бабушки у нас не было.

«назад

Координаты:

186500
г. Беломорск
ул. Солунина 32 «А»
тел: 8814 (37) 5 -17 -76
е - mail: libro@onego.ru

Схема проезда

Режим работы: 

Вторник – пятница:
с 11.00 до 18.00
Суббота, воскресенье: с 11.00 до 17.00
Выходной: понедельник
Последний день месяца - санитарный

Дата образования ЦБС:
1 декабря 1978 года

Учредитель:
Администрация МО "Беломорский муниципальный район"